К И Р И Л Л И Ц Е Й   З А П Е Ч А Т Л Е Н Н Ы Е
Г У Д Е Б Н Ы Е   С О С У Д Ы

Соприкосновение чарующее
Соприкосновение загадочное
Соприкосновение очевидное

До недавнего времени понятие о бытовавших на Руси музыкальных инструментах складывалось с учетом унаследованных от древности скульптурных, живописных и графических изображений музицирующих гудцов, а также упоминаний различных музыкальных инструментов в произведениях устного народного творчества и в древних рукописях. Все это по мере возможности соотносилось с более поздними сведениями о народном русском музыкальном инструментарии, с его образцами, хранящимися в этнографических собраниях музеев или используемыми поныне в сельском обиходе. Представления такого рода, расплывчатые, хотя и не лишенные иной раз занимательности, во многом подчинялись фантазии исследователя. Это особенно очевидно теперь, когда эти представления существенно изменились после археологических открытий, состоявшихся в последние десятилетия в Новгороде. Здесь в культурных напластованиях Х - ХУ вв. во всех древних концах города было обнаружено большое число обломков и деталей различных музыкальных инструментов - от всевозможных погремушек, колотушек и трещоток, от металлических привесок-амулетов, ботал, бубенцов, колокольчиков и варганов, от костяных брунчалок и глиняных свистулек до хрупких деревянных сопелей и нескольких разновидностей гуслей, в кои звонили перстами, и, наконец, трехструнных и даже однострунных гудков, на которых играли смычком. Реконструированные, они дают нынче пищу для размышлений не только о музыкальном инструментарии Древней Руси, но и вообще о началах европейского профессионального музицирования.
Археология - вот источник самых достоверных сведений о древней русской инструментальной культуре, величие которой не могло быть предугадано даже самыми влюбленными в прошлое сочинителями. Вместе с тем сведения, добытые из-под тысячелетних напластований земли, важны не только сами по себе. Они позвонили иначе оценить все предшествующие источники по древнерусской инструментальной музыке. До статочно вспомнить хотя бы такой факт.
Среди специалистов едва не утвердилось мнение, будто на древних фресках и книжных миниатюрах живописцы, изображая музыкантов, вкладывали в их руки те музыкальные инструменты, которые имели место в русской действительности, то есть срисовывали их якобы с натуры. Но на поверку оказалось совсем не так. В иконографических материалах, контролировавшихся православной Церковью, не обнаружено ставших нынче известными древних новгородских музыкальных инструментов, вообще никаких древнерусских, кроме разве что многострунных гуслей, учено сегодня именуемых шлемовидными. Изображались инструменты "библейские". А поскольку о настоящих библейских тимпанах, кимвалах и прочих никто толком не знал, то русскому живописцу надлежало срисовывать религиозные музыкальные сцены с византийских или западноевропейских, более ранних по происхождению, иллюминированных манускриптов. В последних же зарубежные средневековые художники, также не представлявшие себе библейских инструментов, действительно рисовали с натуры. Но, естественно, это были характерные для их окружения трубы, поперечные и продольные флейты, арфы и псалтерионы, органиструмы и прочие. Таков непростой путь этих "библейских" орудий музыки в древнерусские произведения живописи или ваяния.
И это не единственный пример, когда музыкальная археология при шла на помощь верному пониманию различных историков, касающихся древнерусской инструментальной музыки. Все эти источники, остававшиеся долгое время для нас основными, отнюдь не во всем "отрицательны". При внимательном их рассмотрении они не могут не дополнить образ того или иного изъятого из слоя земли музыкального инструмента; особенно, если упомянутый образ понимать широко, учитывая- все его связи с прежними особенностями жизни. Итак, все источники важны - вещественные, изобразительные, устные, и, в частности, письменные.
Свидетельства о музыкальных инструментах, запечатленные в древности кириллицею, по сложности и противоречивости не уступают материалам изобразительного характера. В тех и других источниках, пожалуй, равно очевиден основной взгляд Православной Церкви на музыкальные инструменты: как угодные Богу воспеваются библейские трубы, бубны, свирели или гусли, но о тех же инструментах, а точнее, гудебных сосудах, использовавшихся и после Рождества Христова, написано немало слов осуждения. "Смеха бегаи лихаго. Скомороха... и гудця и свирця не уведи у домъ свои глума ради" - таково, к примеру, одно из наставлений Георгия, черноризца Зарубской пещеры, своему духовному чаду в ХIII веке. Такой подход явно противостоял исконному пониманию магической, жизнеутверждающей роли дудок, гуслей, гудков в устном народном слове - песне, былинах, сказках, загадках, пословицах и поговорках. По этому соприкосновения древних музыкальных инструментов и письменности, приобретавшие иногда самые неожиданные формы, нуждаются в особенно осторожном изучении; нередко ценнейшими оказываются "исключения из правил".

Соприкосновение чарующее

Постижение на Руси веры Христовой, ее истории, заповедей, песнопений начиналось с написания знаков азбуки. Той азбуки, название которой производят от имени одного из христианских миссионеров IХ в., славянских первоучителей, святых братьев Кирилла и Мефодия.
Письменная грамотность стала угодной многим. В древнем Новгороде ею владели и монах, и купец, князь и сборщик дани, ратник, гудец, злато- кузнец и пахарь, мужчины, женщины и дети.
Не сказать, чтоб устное слово тою порой обнаружило свое бессилие: доныне оно обустраивает хитросплетения жизни. Так было и так будет. Но, как полагали, слову записанному, зримому, прибавлялось священности или заклинательной силы. А еще, надеялись, оно получало надежную ограду от забвения.
С технизацией и возвышением человека над природой подвергались разрушению те устные традиции, которые дотоле являли собой родового, племенную, народную память. Параллельно более и более пробуждалась потребность запечатлеть в книгах все уходящее из жизни - от колыбельных песен до смутных припоминаний о былом.
По указанным ли причинам или по каким-либо иным, но попытки увековечить в письменности то, что испокон веков звучало изустно, начались вовсе не сейчас. Чем эти попытки древнее, тем драгоценнее. В ХVII в., например, при легендарных обстоягельствах был создан сборник "Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым". Под стихотворениями, коих было собрано более семидесяти, подразумевались старины (былины), исторические и лирические песни, песни-баллады, духовные стихи, небылицы и шуточные скоморошины. Этот величественный памятник изумивший Европу, рассматривали в одном ряду со "Словом о полку Игореве".
Устное слово, записанное в древности, может откликаться тому, которое живо или еще памятно в сельской фольклорной традиции. При этом последнее приобретает свою подтвержденную письменным документом "биографию". Вот замечательный пример.
В восточных от Новгорода селениях старожилы, обжигаясь памятью о 1920-е и последующие годы, вспоминают тогдашний обычай. Отроками они с помощью плотницкого инструмента мастерили из ольхи, березы или ели шести-семиструнные гусли. Струны "брали от тяжей", то есть от сталистых тросиков, настраивали "по песням" и приходили на посиделки в избу к девушкам-рукодельницам. "Брякая", развлекая девушек игрой "под песню", "под пляску", привораживал парень к себе одну - будущую невесту.
В тех же краях вспомнят тебе и свадебную песню:

А во новой во горенке столы стоящ / Столы стоят!
Посеред белой светлицы - дубовые, /Дубовые!
На столах скатерти браные, /Браные!
На скатертю гусельцы звончистые, /Звончистые!
У гусель-то струны-то серебряные, / Серебряные!
Играя в гусельцы Иван-то молодец, /Молодец!
Играя в гусельцы Васильевич, /Васильевич!
Подошедцы Марьюшка послушатц /Послушати!
Отошла Ивановна - заплакала, /Заплакала!

На родительские вопрошания она отвечала:

Как же мне-то, матушка, не плакати?
Не плакати!
У Ивана гусельцы - неладно говорят,
Неладно говорят! -
Велено Ивана-то Иваном назвать,
Иваном назвать!

Песни, в которых гусли воспеваются как символ мужского начала, рассыпаны по всей России. Во всевозможных изображениях начиная с ХII века, гуслями владеет добрый молодец. В нынешнем же столетии девочки или женщины в шутку или всерьез учились играть на гуслях. Вместо мужчин. Это и кощунство с точки зрения обрядности, и знак страшного бедствия, знак разрушения устоев жизни. После войн, бываю, в деревню не возвращалось ни отца, ни сына, ни коня. Женщины, "погоняемые" женщинами, впрягались в соху или плуг... Без "молодцев преизрядных" невозможна была гусельная игра "под драку", во время которой в пляске, постепенно переходившей в обрядовый кулачный бой, выказывалась удаль молодецкая.
Считается, что хранящийся ныне в Государственном Историческом музее сундук-подголовок ХVII в. с Северной Двины был расписан в новгородских живописных традициях. На нем изображены взявшиеся за руки молодец и девица, она - с чарой вина, он - с гуслями Изображение может напоминать собой момент обручения Садко с девушкой Чернавой, о чем повествуется в известной старине. Садко - чародей. Он и должен быть таковым, ибо он - музыкант-профессионал. Но по смотрим, как ведут себя в старинах добры молодцы-немузыканты, чаще всего богатыри, если намерены привлечь к себе внимание возлюбленной? Оказывается, что для этого мало проявить доблесть в "чистом поле" : еще необходимо и уметь играть на гуслях, как, например, Добрыня Никитич:

А честна вдова Офимья Олександровна
Тут скорешенько бежала в нову горенку,
Притащила ему платм скоморовскии,
Отмыкала она погреба глубокии,
Подавала тут гуселушки яровчаты,
Сам же взял дубинку сорока пудов,
А пошел же скоморошиной на свадебку.

Гусли - символ мужского начала. Таков их и космический мифологический образ. Он отражен в древнейшем роде устного народного творчества - сказках. Согласно разысканиям А.Н.Афанасьева, верховный Громовержец, играя на гуслях, орошает Матерь-землю плодородным до ждем.
Подтверждений обычаю с предсвадебной в нем ролью гуслей, о чем поведали жители новгородских сел, в устном народном творчестве сохранилось очень много.
Книги же, писавшиеся на Руси, обычно не поощряли иного музицирования, кроме песнопений в православном храме. Из музыкальных инструментов, как уже говорилось, уважительным вниманием пользовались лишь отмеченные в предыстории христианства. И особенно псалтирь - струнный щипковый музыкальный инструмент, изобретенный, как считают, царем Давидом. При переводе библейских текстов на церковнославянский язык ближайшим сравнением к малопонятному "псалтирь" показалось слово "гусли", подразумевавшее в древнерусской традиции также струнный щипковый музыкальный инструмент. И поди разбери: гусли в руках Давида - это инструмент для прославления Бога, а гусли, скажем, в палатах князя Святослава Ярославича в Х1 веке - инструмент осуждаемый.
При таких обстоятельствах прочитать в древних рукописях, например, о певце Бояне - все равно, что коснуться чуда. И вот - еще одно переложенное на язык письменности сказание, которое в виде одного из списков, очевидно, не случайно входило в сгоревший, к сожалению, сборник вместе со "Словом о полку Игореве".
"Преславный Девгений, получив благословение у отца своего и у матери своей, собры небольшое войско, и, взяв с собой дорогие одежды и звонкие гусли, сел на своего быстрого коня и поехал к Стратигу" - так начинается глава "0 свадьбе Девгения и о похищении Стратиговны" в обширной повести, полное наименование которой - "0 подвигах храбрых людей минувших лет, о дерзкой храбрости и доблести прекрасного Девгения(tm)'. Эта древнерусская повесть является переводом византийского эпического сказания Х в. о воине-богатыре Дигенисе Акрите, охранявшем границы Византийской империи. Совсем как о русских богатырях! "И поехал Девгений по городу Стратига..., оделся в дорогие одежды, и велел захватить с собою златострунные гусли, и велел взять юношу, нового слугу своего, поехал сам-четверт ко двору Стратигову и, взяв гусли, стал играть и петь, ибо дана была ему Божья помощь, которая всегда бьиа с ним. Всегда все удается ему, а прекрасной девице Стратиговне суждено быть похищенной Девгением, сыном Амира-царя. И, услышав голос его и звуки прекрасные, испугалась девица, затрепетала и, прильнув к оконцу, увидела, как Девгений сам-четверт проезжает мимо двора. И вселилась в сердце ее любовь". Далее рассказывается об обрядовом похищении невесты, о том, с каким достоинством Девгений ее защищает, великодушно сохраняя жизнь ее родителям и братьям, наконец, о свадьбе.
В сущности все это, казалось бы, так знакомо по песням и старинам. Но не зря же замечено: "Напишешь пером, не стешешь топором". В том особенность этого сказания, что оно заверяет по меньшей мере Х веком древность известного в новгородских селах обычая и, кроме того, область его бытования распространяет не только на Древнюю Русь, но и на Византию. Из этого следует, что славянский мир в то время соприкасался с Византией, являвшейся прямой наследницей Древней Греции, не только в преемстве христианского вероисповедания, но и в обычаях более древ него происхождения. Кстати, что в данном случае еще важно. Гусли звончатые, согласно местам археологических находок их самих или их изображений, уводят из Новгорода через Старую Рязань и Киев в средневековый город Алустон (Алушта). Там в слое ХIII в. обнаружено византийское блюдо с изображением гусляра, плясуньи и ряженого в звериной шкуре - все так напоминает обрядовые сцены, награвированные русскими мастерами на серебряных с позолотой боярских и княжеских браслетах в ХII-ХIII вв. И еще. От Алустона недалек Херсонес Таврический, или древний Корсунь, откуда начинали свою миссию Кирилл и Мефодий.

Соприкосновение загадочное

Сезон полевых работ на Троицком раскопе в 1994 году завершился открытием множества вещей, которыми пользовались первопоселенцы Новгорода.
Последние горсти унавоженной земли - и вот он, глинистый материк. Середина Х века. До официального крещения Руси остается три-четыре десятилетия. Совсем немного. Тем драгоценнее все то, что свидетельству ют о предыстории столь привычной нам Руси - православной и книжной. Все восхищает. Особенно такой факт: древнейшими среди обнаруженных предметов оказались изысканнейшие в своих очертаниях кобылки трех- струнных гудков. Значит, селившиеся здесь славяне уже владели конструктивно самым сложным для своего времени музыкальным инструментом. И не тотчас в числе порицаемых гудебных сосудов летописец упомянет смык. В книгах почему-то - смык: а в живой речи - гудок. У языковедов "гудок" и "гусли" - названия, происходящие от древнеславянских "гудити", "густи", признаются изначальными относительно наименования "смык".
Необычны и загадочны вещи прошлого тысячелетия. Тем более, что чаще всего лишь обломки или отдельные детали, а не вещи целиком. И не простое дело - встретить запечатленное в рукописях их название, назначение; нередко приходится довольствоваться лишь предположением, которое впоследствии, если невероятно повезет, будет подтверждено, скажем, новыми открытиями археологов.
Что это, к примеру, за молоточек - ровесник гудочных кобылок? Аккуратно выструганный из цельного бруска ясеня, он, похоже, принадлежал не простому смертному, скорее человеку властному. Рукоятка его снабжена специальным выступом, возможно, для упора большого пальца при отсчете ритмичных ударов, сигналов. Из числа бытовавших на Руси сигнальных приспособлений первым припоминается било - металлическая или деревянная доска, по которой ударяли колотушкой. Но встречаемые в культурных напластованиях Новгорода колотушки, пригодные к использованию в комплекте била или бильца, обычно снабжены набалдашником из естественного свилеватого нароста. Этот же молоточек особенный - он рукотворный. И потому, возможно, именно таковым, подавая сигналы, били в блюдо - инструмент типа гонга, изготовление которого также связано с усердным рукоделием. Два письменных документа сообщают его название и характеризуют. В "Проскинитарии", или отчете о посещении греческой церкви Арсения Суханова 1653 года, сказано: "А въ кандию и въ блюда ударяють во глас пения, якобы въ кимвалы; а громки гораздо, и глась разсыпается, якобы кимвальныи струны". Значительно более раннее упоминание блюда - в жалованной грамоте вели кого князя Мстислава и сына его Всеволода Юрьеву монастырю (близ Новгорода) 1130 года: "А се я Всеволодь даль есмь блюдо серебрьно, въ 30 гривень серебра, святому же Георгиеви; велель есмь бити въ не на обеде коли игумень обедаешь". Отсюда ясно следующее. Блюдо изготавливалось из дорогих цветных металлов. Оно могло использоваться и как сигнальный, и как музыкальный инструмент. Если согласиться, что по нему ударяли молотком типа того, что открыт в слое середины Х в., то надо будет признать и еще одно: в блюдо били не только в храмах, 'но и в теремах бояр или князей.

Соприкосновение очевидное

Новгородская археология возвратила миру знание о таком музыкальном инструменте, существование которого в истории человечества никем из исследователей уже не предполагалось. Ни нажитой в минувших столетиях скарб, ни людская молва не явили о нем ни единого вразумительного свидетельства. Это тем более поражает теперь, когда осознаешь его в высшей степени необыкновенное значение для всех европейских народов, а в особенности для русского. Ничто так ясно не говорит о преемстве на Руси культурного опыта древнейших цивилизаций, как этот музыкальный инструмент. Современное его название - гусли лирообразные. Благодаря конструктивным особенностям этому типу гуслей выпала роль соединительного звена н исторической цепи между щипковыми лирами Древнего Египта, Месопотамии, затем Древней Греции, с одной стороны, и дожившими до 1920-1930-х годов в новгородских селах гуслями звончатыми, с другой стороны.
Самое раннее свидетельство лирообразных гуслей - это их обломок, обнаруженный в Новгороде в слое первой четверти ХI в. Значит, бытовать они могли раньше, примерно с конца Х столетия. Находки такого типа гуслей прослеживаются в культурных наслоениях вплоть до середины ХIII в. На Руси были популярны также и гусли, не имевшие характерного для лир игрового окна. Одни из них - это, по-современному, гусли звончатые или крыловидные, другие - гусли-псалтирь или шлемовидные. Первые известны по ранним их изображениям на створках наручей (браслетов) ХII - ХIII столетий, вторые - по книжным миниатюрам конца ХIII и последующих веков.
С помощью представленной выше шкалы бытования на Руси различных типов гуслей стало возможно догадываться - о которых гуслях сообщалось в той или иной датированной записи. Так, например, если в Новгородской первой летописи пол 1068 годом в связи с осуждением русальных празднеств упоминаются трубы и гусли, то под последними можно подразумевать прежде всего гусли лирообразные.
Кстати, к этому же времени относятся и знаменитые новгородские пятиструнные лирообразные гусли, обломки которых были открыты в Троицком раскопе в 1975 г. Они древнейшие в собрании реконструированных музыкальных инструментов Новгорода. Но знамениты они не одною лишь своею древностью или, скажем, великолепными продолговатыми очертаниями, долбленым из сосны корпусом и приклеенной к нему дубовой полочкой (декой)-или, представим рокочущим гудением золоченых струн. К ним равно обращено внимание и исследователей инструментальной музыкальной культуры, и языковедов. Причиной тому - один из их обломков с сохранившейся на нем резной надписью "СЛОВИША". Случая более непосредственного соприкосновения музыкального инструмента с письменностью невозможно вообразить. 'Тем более, что соприкосновение это произошло на заре освоения новгородцами кириллицы.
Значение резной надписи - или, как встарь говаривали, подрези - на яслях середины ХI столетия еще не однажды в ходе дальнейших археологических изысканий будет подвергаться всестороннему осмыслению. Этот документ истории только с виду "безобиден". Подумаешь, мол, - надпись как надпись. Но, допустим, ее изобразили руническими знаками. И тогда представление о новгородских гуслях, а то и обо всего музыкальном инструментарии древнего Новгорода складывалось бы как-то иначе. Особенно "горячились" бы некоторые прибалтийские исследователи, полагающие, что кантеле, а по-русски гусли звончатые - это инструмент "собственно финский или балтийский". Однако прошлое нет-нет, а и предстанет перед всеми нами в уборе сколь величественном, столь и незнакомом. Так, в городе, в изначальной истории которого участвовали финны, балты и славянские племена, именно славянские племена, именно славянское слово, начертанное священными знаками древнерусской письменности, соединилось с не менее священным образом гуслей лирообразных. Факт для каждого по-своему неожиданный.
И все же - о священности подрезей на гуслях или по крайней мере о тихом к ним благоговении, традиционно сохранявшемся в наших селах даже еще в ХХ в. Замечательны, к примеру, гусли из деревни Сосонье Мошенского района Новгородской области. Они испещрены заглавными буквами имен-отчеств тех, кому они, по-видимому, поочередно принадлежали. Имеется на них и такая подрезь: "АК.Л. ТОНЮ. ПРОСТОКИШУ. 1923 Г,". Очевидно неравнодушие к Тоне Простокише (Простокваша - прозвище). И, похоже, запечатленные с помощью резьбы слова были призваны усилить магическую роль гуслей как принадлежности добра молодца в досвадебный период.
Но что же означает надпись "СЛОВИША"?
Борис Александрович Колчин - археолог, первый исследователь новгородских музыкальных древностей, считал, что на гуслях начертано имя- прозвище древнего новгородского музыканта: "Словиша" значит "соловушка". Он напомнил также о былинном богатыре и гусляре Соловье Будимировиче.
Иную точку зрения языковедчески обосновал Андрей Анатольевич Зализняк. Он пришел к выводу о том, что "Словиша" - это, вероятнее всего, личное имя инструмента, а не владельца: как будто бы все ныне известные древнерусские владельческие надписи- это не ' имена в именительном падеже (Петръ, Неделька, Завидь), а соответствующие притяжательные прилагательные (Неделькине, Завижь гребень, Бабинь пряслень). 0 европейской средневековой традиции именовать музыкальные инструменты свидетельствует, например, рог Роланда из "Песни о Роланде".
Таковы основные два толкования надписи на древних гуслях. Которое из этих толкований ближе к истине - рассудит, как говорится, время.


На главную страницу сайта